Пресса
Сквозь «Метель»... (А. Пушкин. "Метель")
БГАДТ им. М.С. Щепкина. А. Пушкин. «Метель».
Режиссер А. Огарёв. Художник Т. Виданова.
Мне кажется, «Весеннюю грозу» и «Метель» помимо мотива стихии, круто меняющей судьбы героев, роднит ещё удивительный сплав поэтичности атмосферы произведений и ироничности авторской интонации...
- Это верно. Я вообще не люблю авторов, у которых нет иронии или её трудно отыскать. И Уильямс, и Пушкин имеют некий угол иронии, который позволяет смотреть на события чуть-чуть в игровом плане.
(Из интервью Александра Огарёва газете «Смена»)
«Игривость твоя не мешает тебе в то же время быть исполненным самой трогательной чувствительностию».
(Из письма Плетнёва Пушкину)
После ошеломительного успеха «Весенней грозы» Т. Уильямса, поставленной Александром Огарёвым в БГАДТ два года назад и заслужившей самые лестные отзывы авторитетных российских критиков, белгородская публика вправе была ожидать продолжения «театрального романа» со столичным режиссёром. Тем более что руководство театра высказывало заинтересованность в дальнейшем сотрудничестве с ним. Обещанная встреча состоялась, однако новую работу А. Огарёва на щепкинской сцене - пушкинскую «Метель» - зрители (особенно молодые зрители, о реакции которых легче судить, так как их мнения представлены на различных интернет-ресурсах) приняли не однозначно.
В группе поклонников БГАДТ им. Щепкина социальной сети «Вконтакте» разгорелись нешуточные страсти по «Метели». Приведу некоторые из откликов. «Могу отметить новаторство постановки, но это новаторство нисколько не передало те чувства и состояния, которые рождает у меня перо Пушкина. А может быть, Пушкин - это святое. То - без чего немыслимо наше мировоззрение. Во всяком случае, моё некое каменное незыблемое чувство не хотело принимать эту «новизну», а мой внутренний голос твердил: «Святотатство!» «Спектакль красивый, но нулевой по внутреннему содержанию. Перечитала ещё раз Пушкина после просмотра. Герои совсем не такие... Пушкинские характеры не переданы!» «Если спектакль не вызывает у зрителей однозначного мнения, если он настолько спорный - он безусловно состоялся!!! Рада, что в нашем театре классику можно увидеть в такой постановке».
Конечно, здесь и эмоциональный градус зашкаливает, и аргументация хромает, и восприятие спектакля кристаллизируется в жесткой антитезе «нравится - не нравится», но в конце концов интернет-обсуждение тем и интересно, что не предполагает взвешенности суждений и отточенности формулировок, зато обнаруживает искреннюю и непосредственную чувственную реакцию.
А вот на форуме официального сайта БГАДТ появилось развернутое сообщение зрителя из разряда хорошо осведомлённых. Тут не просто охи и ахи, тут присутствует намерение вывести режиссёра на чистую воду перед простодушной провинциальной публикой. Оставим за скобками упрёки автора Александру Огарёву на предмет «римейков» «Метели» (на это и не только режиссёр обстоятельно ответил на форуме своему суровому критику), процитируем лишь замечания, касающиеся художественных особенностей спектакля: «Я лишний раз удостоверился в тенденции режиссёра увлекаться формой, в погоне за которой теряется порой содержание... Спектакль больше претендует на поэтический вечер, который постановщик разукрасил всеми возможными сподручными средствами, дабы публика не заскучала. А публика, хоть и не избалованная, как московская, не заскучала, конечно («такая пестрота, что где уж тут уснуть»), но, кажется, так и не поняла, «чего теща-то приходила». Много чего нашинковано, но любви нет... А так... посмотреть можно: зрелищно, необычно, круто. Развлекся, вышел и забыл».
Здесь, конечно, хотелось бы осадить снисходительный тончик автора по поводу неизбалованности и неискушенности нашей публики. Не то чтобы «нам ли бриллиантов не знать?», но всё же не Огарёвым единым жива щепкинская сцена, и как в родном театре, так и на гастрольно-фестивальных показах белгородский зритель видел самые разные интерпретации русской и зарубежной классики, порой весьма и весьма нестандартные. Ну да речь не об этом. Смысл претензий сводится, собственно, к тому, что ожидания критика не совпали с реалиями спектакля Огарёва по форме и содержанию. А коли так, спектакль кажется ему перегруженным «всем чем угодно, только не смыслом». И ему вторит другой посетитель форума: «Пушкин есть Пушкин! Однако Огарёву удалось изуродовать классику».
Досталось режиссёру, посмевшему замахнуться на «наше всё», и от газетных рецензентов. За «нескончаемую череду режиссёрских вывертов и находок, ужимок и прыжков, за которыми трудно уловить первооснову, предложенную великим поэтом». За небытовое сценографическое решение и небуквальное следование исторической эпохе в костюмах персонажей. За расчёт не то на «продвинутого» зрителя, не то на невзыскательную во вкусах молодежь. За превращение то ли «незатейливой» лирической истории, то ли «серьёзного, полного глубокого драматизма произведения» в фарс, абсурд, сумбур, экшн, балаган и т.д. и т.п. В завершение критического разбора «Метели» один из авторов предостерегает своих друзей и близких от попытки смотреть сей «авангард» хотя бы из уважения к Пушкину; другой же, попеняв на неразумную трату денег академическому театру, поставившему неакадемический спектакль, вопрошает: «Нужна ли нашему театру такая слава? Нужен ли такой спектакль?»
Ну что тут сказать... Каждый, конечно, имеет право на своё мнение и каждый имеет право на своего Пушкина. Только почему несовпадение «моего» и «другого» Пушкина рождает агрессивное неприятие, безапелляционность суждений, стремление приложить, припечатать, призвать к ответу «еретика»? Не потому ли, что на Александра Сергеевича (о, неизбежная участь классиков!) «навели хрестоматийный глянец», и мы невольно оперируем расхожими формулировками из школьного учебника, находясь во власти хорошо усвоенных стереотипов восприятия?!
Александр Огарёв предлагает другой взгляд на хрестоматийное произведение. «Не переживайте за Пушкина! Думаю, мы достаточно вчитались в него, - обращаясь к зрителям «Метели», пишет режиссёр на форуме сайта БГАДТ. - В театре «Школа драматического искусства» я и мои товарищи переиграли всего Пушкина, вплоть до малоизвестных набросков к «Сказке о рыбаке и рыбке»... Эти спектакли сделаны по методу «игрового театра», которым я работал и в Белгороде. Это нетрадиционный Пушкин, но совсем не значит, что менее глубокий, чем тот внешний псевдоПушкин, к которому многие привыкли и поклоняются... Намерения наши были отнюдь не развлекательные, а очень серьёзные. Но толстокожий любитель традиции закрыт с самого начала своим видением классика и никому не позволит, чтобы пушкинское слово звучало открыто, свежо и радостно».
В приведённой цитате важно упоминание об игровом театре. Теоретиком и практиком этого направления (которое уходит корнями в античный театр, итальянскую комедию дель арте, развивалось в театральных исследованиях М. Чехова, А. Таирова, В. Мейерхольда, Е. Вахтангова и других) является учитель А. Огарёва, основатель театра «Школа драматического искусства», выдающийся российский режиссёр Анатолий Васильев. Не вдаваясь подробно в методологию игрового театра, отметим лишь характерные его элементы (интересные в связи со спектаклем А. Огарёва «Метель»): игра с автором, игра с театральными жанрами, стилями, школами, игра с эпохами, каждая из которых по-своему читает и интерпретирует произведение. Добавим ещё приём отстранения, дистанцию между актером и персонажем, сообщающие некоторую ироничность по отношению к обстоятельствам действия... И зададимся вопросом: насколько органично пушкинский текст может существовать в рамках игрового театра?
И вот тут-то, если пройдешь сквозь пушкинскую «Метель» вдумчиво, присматривась к каждому слову, двинешься дальше - к циклу «Повести Белкина» в целом, к «Евгению Онегину», к «Домику в Коломне», вдруг обнаружишь, что игровое начало вовсе не чуждо гению русской литературы. То, как Пушкин легко, остроумно играет историко-литературным контекстом, разного рода реминисценциями, эпизодами собственной биографии, ролевыми амплуа персонажей, должно составлять предмет творческой зависти для сегодняшних записных постмодернистов. При этом игровое начало, присутствующее, скажем, в тех же «Повестях Белкина», не только не мешает выражению глубоких авторских мыслей, но и становится их проводником. Нейтральность же повествования с отсутствием открытых авторских комментариев, отчетливо выраженных оценок событий и персонажей, прямых обобщений, как подчёркивают исследователи цикла В. Хализев и С. Шешунова, для Пушкина-прозаика была не случайной прихотью, а творческой установкой.
Вспомним, что «Повести Белкина» были написаны Пушкиным в полемике со стереотипами сентименталистской и, прежде всего, романтической традиции. Обыкновенная жизнь с её укладом, нравами, сменившая романтический идеал высокого одиночества, становится для писателя объектом художественного изображения. При этом пушкинский цикл исполнен не сердечным умилением, не безусловным любованием героями и не морализаторством в духе более поздних представителей русской прозы, а весельем, смехом, юмором... И иронией, разумеется. Именно она позволяет автору принять фигуру отстранения и скрыть себя за образом подставного автора, который, с одной стороны, является протагонистом идей подлинного автора (когда Иван Петрович Белкин, простодушный рассказчик, доверительно и интимно отображает живую жизнь во всех её проявлениях) с другой - объектом тонкой насмешки гения (когда писатель-дилетант неумело стремится следовать модным литературным образцам).
В «Метели» Александра Огарёва пушкинская ирония и смеховая стихия воплощаются в идее, композиции и атмосфере спектакля. Так, персонаж, называемый в программке «Ветеран» (арт. А. Зотов), вызывает ассоциации именно с Иваном Петровичем Белкиным. Он начинает повествование о злоключениях героев, засыпает, уступая очередь хору девушек (словно обобщенный образ девицы К.И.Т., поведавшей подставному автору удивительную историю о «преступной» дочери и легкомысленном гусаре), просыпается, чтобы высокопарным слогом продолжить рассказ, который подхватит и увлечёт за собой сама стихия жизни, озвучиваемая разными голосами, и, наконец, появится в финале и вынесет лермонтовской строкой многозначительный вердикт: «Да, были люди в наше время!» Девичий «хор», постоянно присутствующий в спектакле, оттеняет пафос рассказчика живостью, смешливостью интонаций, создаёт игровой фон действия.
Ироничность ракурса, органично соединяющаяся с проникновенной жизненной правдой, характерна и в решении А. Огарёвым образов героев «Метели». Быт и нравы семейства ненарадовских помещиков Р. (засл. арт. России И. Драпкина и арт. И. Нарожный) изображены в остро гротесковой форме, но и тёплые, интимные краски сполна присутствуют в палитре актерского исполнения. Причем радости повседневной жизни патриархальной четы рисуются не густыми бытовыми красками, а с помощью «говорящих» деталей, сообщающих происходящему юмористическую (именно пушкинскую!) тональность. Все эти якобы грозные рычания Гаврилы Гавриловича, квохтания Прасковьи Петровны, манипуляции с ложками гостей очередного званого обеда, поочерёдное изречение отцом и матерью прописных истин, заключенных в народных пословицах, и смешны, и трогательны невероятно - как эпизоды «человеческой комедии». В этом разрезе и сцена смерти Гаврилы Гавриловича, на скорбном одре нежно и бережно прижимающего к себе самовар (не как предмет быта, как символ своей цельной и гармоничной жизни), не кажется кощунством режиссуры, но становится емкой, пронзительной художественной метафорой финала бытия героя.
Антиромантическая заостренность пушкинской «Метели» подчеркивается Александром Огарёвым и в лирической истории. Марья Гавриловна и Владимир в начале любовного романа смотрят не друг на друга и не в одном направлении, а каждый в свой, литературный, роман. И идут они - один к другому - словно ступают по топкому болоту, опираясь на спасительные островки - томики книг. Связку модных романов «и Ричардсона, и Руссо» прихватывает с собой Марья, отправляясь на тайное венчание. Театральность переживаний героев, их стремление соответствовать романтическим образцам, подчеркивается пластическим рисунком и особой интонационной палитрой ролей.
Но когда в «спектакль», придуманный юными героями, вторгается стихия, представленная режиссером как акт игры двух вечных противоборствующих начал, ирония уступает место искреннему сочувствию настоящей, непридуманной, не книжной драме Марьи и Владимира. Крестный путь сквозь метель каждого из них (у неё - к будущей любви и счастью, у него - к смерти), пожалуй, наиболее эмоционально волнующие эпизоды спектакля: когда один ангельский голос поёт Маше «Да исправится молитва моя», а другой ангельский голос ведет Владимира по кремнистому одинокому пути на слишком скорое свидание с Богом...
Правда, и у «мрачной бездны на краю» Владимир всё ещё будет преисполнен оперного пафоса своего пушкинского тёзки, и Марья Гавриловна, повзрослевшая и помудревшая, всё-таки с нарочитой театральностью будет готовиться к «решительному объяснению» с тем, кто метелью избран ей в мужья. Да и сам Бурмин предстанет публике скорее героем «в гарольдовом плаще», нежели человеком, переживающим острую душевную муку. Похоже, здесь режиссер Александр Огарёв, оттолкнувшись от пушкинской иронии, подсмеивается над вечной нашей национальной привычкой: соответствовать персонажам старых романов, «вообразясь Клариссой, Юлией, Дельфиной», или образцам сегодняшних модных журналов.
Балансировать на острие иронии и поэзии, гротеска и лирики исполнителям ролей «Метели» нелегко. И если Игорю Нарожному хорошо удается житейская, домашняя интонация, то Ирине Драпкиной комфортно существовать в острой характерности. Если Владимир дебютанта Антона Блискунова запоминается искренностью, открытостью, «половодьем чувств», то Владимир более опытного Дмитрия Гарнова - некой отстраненностью от переживаний своего героя, подчеркиваемой театральной патетикой. Если Игорь Ткачёв в роли Бурмина выдерживает от и до ироническую режиссёрскую установку решения образа, то Нина Кранцевич (для которой Марья Гавриловна - первая роль в актерской биографии) органична именно в девичьей чистоте героини, в лирической её ипостаси. Некоторая несогласованность актерских интонаций, пожалуй, самое уязвимое место огарёвской «Метели». И, как мне кажется, объясняется это принадлежностью режиссера школе, в которой он вырос, с актерами которой привык работать. Эта школа проявляет несомненную силу в практически идеальном конструировании спектакля, во вскрытии эзотерических смыслов литературного текста, в открытости границ сценического произведения, свободном оперировании различными культурологическими контекстами и подтекстами. И в то же время обнаруживает слабость при встрече с актерами иной традиции, когда нужно «договариваться» с ними об общем театральном языке.
... Если кому-то показалось, что в полемике вокруг «Метели» рецензент «Смены» выступает в роли «адвоката дьявола», спешу оправдаться: и у меня, помимо уже озвученных, есть претензии к избыточности режиссёрского формотворчества, к изменяющему порой чувству меры. И для меня в огарёвском спектакле остались непрочитанные «белые пятна» и непознанные «черные дыры». Но опыт работы в театральной журналистике не позволяет мне считать себя умнее режиссёра, и потому я мысленно снова и снова возвращаюсь к спектаклю Огарёва, с интересом читаю его «сон в зимнюю ночь», прохожу через «Метель» к тайнам «Повестей Белкина». И понимаю: отнюдь не ради потехи провинциальной публики столичный режиссёр рассказал нам эту историю, в которой отражается и пушкинская эпоха, и сам Пушкин, и мы, и Россия...
Наталья ПОЧЕРНИНА.
P.S. Отдельное зрительское спасибо художнику Татьяне Видановой, создавшей сказочный образ «Метели», ассистенту режиссера по пластике Андрею Манохину за точное воплощение иронии и поэзии в пластико-хореографическом решении, артистам БГАДТ и учащимся театральной студии за многоголосный и живописный фон спектакля, солисту ансамбля «Рождество» Алёше Пирогову - за ангельский голос, поющий «Выхожу один я на дорогу...»
(Из интервью Александра Огарёва газете «Смена»)
«Игривость твоя не мешает тебе в то же время быть исполненным самой трогательной чувствительностию».
(Из письма Плетнёва Пушкину)
После ошеломительного успеха «Весенней грозы» Т. Уильямса, поставленной Александром Огарёвым в БГАДТ два года назад и заслужившей самые лестные отзывы авторитетных российских критиков, белгородская публика вправе была ожидать продолжения «театрального романа» со столичным режиссёром. Тем более что руководство театра высказывало заинтересованность в дальнейшем сотрудничестве с ним. Обещанная встреча состоялась, однако новую работу А. Огарёва на щепкинской сцене - пушкинскую «Метель» - зрители (особенно молодые зрители, о реакции которых легче судить, так как их мнения представлены на различных интернет-ресурсах) приняли не однозначно.
В группе поклонников БГАДТ им. Щепкина социальной сети «Вконтакте» разгорелись нешуточные страсти по «Метели». Приведу некоторые из откликов. «Могу отметить новаторство постановки, но это новаторство нисколько не передало те чувства и состояния, которые рождает у меня перо Пушкина. А может быть, Пушкин - это святое. То - без чего немыслимо наше мировоззрение. Во всяком случае, моё некое каменное незыблемое чувство не хотело принимать эту «новизну», а мой внутренний голос твердил: «Святотатство!» «Спектакль красивый, но нулевой по внутреннему содержанию. Перечитала ещё раз Пушкина после просмотра. Герои совсем не такие... Пушкинские характеры не переданы!» «Если спектакль не вызывает у зрителей однозначного мнения, если он настолько спорный - он безусловно состоялся!!! Рада, что в нашем театре классику можно увидеть в такой постановке».
Конечно, здесь и эмоциональный градус зашкаливает, и аргументация хромает, и восприятие спектакля кристаллизируется в жесткой антитезе «нравится - не нравится», но в конце концов интернет-обсуждение тем и интересно, что не предполагает взвешенности суждений и отточенности формулировок, зато обнаруживает искреннюю и непосредственную чувственную реакцию.
А вот на форуме официального сайта БГАДТ появилось развернутое сообщение зрителя из разряда хорошо осведомлённых. Тут не просто охи и ахи, тут присутствует намерение вывести режиссёра на чистую воду перед простодушной провинциальной публикой. Оставим за скобками упрёки автора Александру Огарёву на предмет «римейков» «Метели» (на это и не только режиссёр обстоятельно ответил на форуме своему суровому критику), процитируем лишь замечания, касающиеся художественных особенностей спектакля: «Я лишний раз удостоверился в тенденции режиссёра увлекаться формой, в погоне за которой теряется порой содержание... Спектакль больше претендует на поэтический вечер, который постановщик разукрасил всеми возможными сподручными средствами, дабы публика не заскучала. А публика, хоть и не избалованная, как московская, не заскучала, конечно («такая пестрота, что где уж тут уснуть»), но, кажется, так и не поняла, «чего теща-то приходила». Много чего нашинковано, но любви нет... А так... посмотреть можно: зрелищно, необычно, круто. Развлекся, вышел и забыл».
Здесь, конечно, хотелось бы осадить снисходительный тончик автора по поводу неизбалованности и неискушенности нашей публики. Не то чтобы «нам ли бриллиантов не знать?», но всё же не Огарёвым единым жива щепкинская сцена, и как в родном театре, так и на гастрольно-фестивальных показах белгородский зритель видел самые разные интерпретации русской и зарубежной классики, порой весьма и весьма нестандартные. Ну да речь не об этом. Смысл претензий сводится, собственно, к тому, что ожидания критика не совпали с реалиями спектакля Огарёва по форме и содержанию. А коли так, спектакль кажется ему перегруженным «всем чем угодно, только не смыслом». И ему вторит другой посетитель форума: «Пушкин есть Пушкин! Однако Огарёву удалось изуродовать классику».
Досталось режиссёру, посмевшему замахнуться на «наше всё», и от газетных рецензентов. За «нескончаемую череду режиссёрских вывертов и находок, ужимок и прыжков, за которыми трудно уловить первооснову, предложенную великим поэтом». За небытовое сценографическое решение и небуквальное следование исторической эпохе в костюмах персонажей. За расчёт не то на «продвинутого» зрителя, не то на невзыскательную во вкусах молодежь. За превращение то ли «незатейливой» лирической истории, то ли «серьёзного, полного глубокого драматизма произведения» в фарс, абсурд, сумбур, экшн, балаган и т.д. и т.п. В завершение критического разбора «Метели» один из авторов предостерегает своих друзей и близких от попытки смотреть сей «авангард» хотя бы из уважения к Пушкину; другой же, попеняв на неразумную трату денег академическому театру, поставившему неакадемический спектакль, вопрошает: «Нужна ли нашему театру такая слава? Нужен ли такой спектакль?»
Ну что тут сказать... Каждый, конечно, имеет право на своё мнение и каждый имеет право на своего Пушкина. Только почему несовпадение «моего» и «другого» Пушкина рождает агрессивное неприятие, безапелляционность суждений, стремление приложить, припечатать, призвать к ответу «еретика»? Не потому ли, что на Александра Сергеевича (о, неизбежная участь классиков!) «навели хрестоматийный глянец», и мы невольно оперируем расхожими формулировками из школьного учебника, находясь во власти хорошо усвоенных стереотипов восприятия?!
Александр Огарёв предлагает другой взгляд на хрестоматийное произведение. «Не переживайте за Пушкина! Думаю, мы достаточно вчитались в него, - обращаясь к зрителям «Метели», пишет режиссёр на форуме сайта БГАДТ. - В театре «Школа драматического искусства» я и мои товарищи переиграли всего Пушкина, вплоть до малоизвестных набросков к «Сказке о рыбаке и рыбке»... Эти спектакли сделаны по методу «игрового театра», которым я работал и в Белгороде. Это нетрадиционный Пушкин, но совсем не значит, что менее глубокий, чем тот внешний псевдоПушкин, к которому многие привыкли и поклоняются... Намерения наши были отнюдь не развлекательные, а очень серьёзные. Но толстокожий любитель традиции закрыт с самого начала своим видением классика и никому не позволит, чтобы пушкинское слово звучало открыто, свежо и радостно».
В приведённой цитате важно упоминание об игровом театре. Теоретиком и практиком этого направления (которое уходит корнями в античный театр, итальянскую комедию дель арте, развивалось в театральных исследованиях М. Чехова, А. Таирова, В. Мейерхольда, Е. Вахтангова и других) является учитель А. Огарёва, основатель театра «Школа драматического искусства», выдающийся российский режиссёр Анатолий Васильев. Не вдаваясь подробно в методологию игрового театра, отметим лишь характерные его элементы (интересные в связи со спектаклем А. Огарёва «Метель»): игра с автором, игра с театральными жанрами, стилями, школами, игра с эпохами, каждая из которых по-своему читает и интерпретирует произведение. Добавим ещё приём отстранения, дистанцию между актером и персонажем, сообщающие некоторую ироничность по отношению к обстоятельствам действия... И зададимся вопросом: насколько органично пушкинский текст может существовать в рамках игрового театра?
И вот тут-то, если пройдешь сквозь пушкинскую «Метель» вдумчиво, присматривась к каждому слову, двинешься дальше - к циклу «Повести Белкина» в целом, к «Евгению Онегину», к «Домику в Коломне», вдруг обнаружишь, что игровое начало вовсе не чуждо гению русской литературы. То, как Пушкин легко, остроумно играет историко-литературным контекстом, разного рода реминисценциями, эпизодами собственной биографии, ролевыми амплуа персонажей, должно составлять предмет творческой зависти для сегодняшних записных постмодернистов. При этом игровое начало, присутствующее, скажем, в тех же «Повестях Белкина», не только не мешает выражению глубоких авторских мыслей, но и становится их проводником. Нейтральность же повествования с отсутствием открытых авторских комментариев, отчетливо выраженных оценок событий и персонажей, прямых обобщений, как подчёркивают исследователи цикла В. Хализев и С. Шешунова, для Пушкина-прозаика была не случайной прихотью, а творческой установкой.
Вспомним, что «Повести Белкина» были написаны Пушкиным в полемике со стереотипами сентименталистской и, прежде всего, романтической традиции. Обыкновенная жизнь с её укладом, нравами, сменившая романтический идеал высокого одиночества, становится для писателя объектом художественного изображения. При этом пушкинский цикл исполнен не сердечным умилением, не безусловным любованием героями и не морализаторством в духе более поздних представителей русской прозы, а весельем, смехом, юмором... И иронией, разумеется. Именно она позволяет автору принять фигуру отстранения и скрыть себя за образом подставного автора, который, с одной стороны, является протагонистом идей подлинного автора (когда Иван Петрович Белкин, простодушный рассказчик, доверительно и интимно отображает живую жизнь во всех её проявлениях) с другой - объектом тонкой насмешки гения (когда писатель-дилетант неумело стремится следовать модным литературным образцам).
В «Метели» Александра Огарёва пушкинская ирония и смеховая стихия воплощаются в идее, композиции и атмосфере спектакля. Так, персонаж, называемый в программке «Ветеран» (арт. А. Зотов), вызывает ассоциации именно с Иваном Петровичем Белкиным. Он начинает повествование о злоключениях героев, засыпает, уступая очередь хору девушек (словно обобщенный образ девицы К.И.Т., поведавшей подставному автору удивительную историю о «преступной» дочери и легкомысленном гусаре), просыпается, чтобы высокопарным слогом продолжить рассказ, который подхватит и увлечёт за собой сама стихия жизни, озвучиваемая разными голосами, и, наконец, появится в финале и вынесет лермонтовской строкой многозначительный вердикт: «Да, были люди в наше время!» Девичий «хор», постоянно присутствующий в спектакле, оттеняет пафос рассказчика живостью, смешливостью интонаций, создаёт игровой фон действия.
Ироничность ракурса, органично соединяющаяся с проникновенной жизненной правдой, характерна и в решении А. Огарёвым образов героев «Метели». Быт и нравы семейства ненарадовских помещиков Р. (засл. арт. России И. Драпкина и арт. И. Нарожный) изображены в остро гротесковой форме, но и тёплые, интимные краски сполна присутствуют в палитре актерского исполнения. Причем радости повседневной жизни патриархальной четы рисуются не густыми бытовыми красками, а с помощью «говорящих» деталей, сообщающих происходящему юмористическую (именно пушкинскую!) тональность. Все эти якобы грозные рычания Гаврилы Гавриловича, квохтания Прасковьи Петровны, манипуляции с ложками гостей очередного званого обеда, поочерёдное изречение отцом и матерью прописных истин, заключенных в народных пословицах, и смешны, и трогательны невероятно - как эпизоды «человеческой комедии». В этом разрезе и сцена смерти Гаврилы Гавриловича, на скорбном одре нежно и бережно прижимающего к себе самовар (не как предмет быта, как символ своей цельной и гармоничной жизни), не кажется кощунством режиссуры, но становится емкой, пронзительной художественной метафорой финала бытия героя.
Антиромантическая заостренность пушкинской «Метели» подчеркивается Александром Огарёвым и в лирической истории. Марья Гавриловна и Владимир в начале любовного романа смотрят не друг на друга и не в одном направлении, а каждый в свой, литературный, роман. И идут они - один к другому - словно ступают по топкому болоту, опираясь на спасительные островки - томики книг. Связку модных романов «и Ричардсона, и Руссо» прихватывает с собой Марья, отправляясь на тайное венчание. Театральность переживаний героев, их стремление соответствовать романтическим образцам, подчеркивается пластическим рисунком и особой интонационной палитрой ролей.
Но когда в «спектакль», придуманный юными героями, вторгается стихия, представленная режиссером как акт игры двух вечных противоборствующих начал, ирония уступает место искреннему сочувствию настоящей, непридуманной, не книжной драме Марьи и Владимира. Крестный путь сквозь метель каждого из них (у неё - к будущей любви и счастью, у него - к смерти), пожалуй, наиболее эмоционально волнующие эпизоды спектакля: когда один ангельский голос поёт Маше «Да исправится молитва моя», а другой ангельский голос ведет Владимира по кремнистому одинокому пути на слишком скорое свидание с Богом...
Правда, и у «мрачной бездны на краю» Владимир всё ещё будет преисполнен оперного пафоса своего пушкинского тёзки, и Марья Гавриловна, повзрослевшая и помудревшая, всё-таки с нарочитой театральностью будет готовиться к «решительному объяснению» с тем, кто метелью избран ей в мужья. Да и сам Бурмин предстанет публике скорее героем «в гарольдовом плаще», нежели человеком, переживающим острую душевную муку. Похоже, здесь режиссер Александр Огарёв, оттолкнувшись от пушкинской иронии, подсмеивается над вечной нашей национальной привычкой: соответствовать персонажам старых романов, «вообразясь Клариссой, Юлией, Дельфиной», или образцам сегодняшних модных журналов.
Балансировать на острие иронии и поэзии, гротеска и лирики исполнителям ролей «Метели» нелегко. И если Игорю Нарожному хорошо удается житейская, домашняя интонация, то Ирине Драпкиной комфортно существовать в острой характерности. Если Владимир дебютанта Антона Блискунова запоминается искренностью, открытостью, «половодьем чувств», то Владимир более опытного Дмитрия Гарнова - некой отстраненностью от переживаний своего героя, подчеркиваемой театральной патетикой. Если Игорь Ткачёв в роли Бурмина выдерживает от и до ироническую режиссёрскую установку решения образа, то Нина Кранцевич (для которой Марья Гавриловна - первая роль в актерской биографии) органична именно в девичьей чистоте героини, в лирической её ипостаси. Некоторая несогласованность актерских интонаций, пожалуй, самое уязвимое место огарёвской «Метели». И, как мне кажется, объясняется это принадлежностью режиссера школе, в которой он вырос, с актерами которой привык работать. Эта школа проявляет несомненную силу в практически идеальном конструировании спектакля, во вскрытии эзотерических смыслов литературного текста, в открытости границ сценического произведения, свободном оперировании различными культурологическими контекстами и подтекстами. И в то же время обнаруживает слабость при встрече с актерами иной традиции, когда нужно «договариваться» с ними об общем театральном языке.
... Если кому-то показалось, что в полемике вокруг «Метели» рецензент «Смены» выступает в роли «адвоката дьявола», спешу оправдаться: и у меня, помимо уже озвученных, есть претензии к избыточности режиссёрского формотворчества, к изменяющему порой чувству меры. И для меня в огарёвском спектакле остались непрочитанные «белые пятна» и непознанные «черные дыры». Но опыт работы в театральной журналистике не позволяет мне считать себя умнее режиссёра, и потому я мысленно снова и снова возвращаюсь к спектаклю Огарёва, с интересом читаю его «сон в зимнюю ночь», прохожу через «Метель» к тайнам «Повестей Белкина». И понимаю: отнюдь не ради потехи провинциальной публики столичный режиссёр рассказал нам эту историю, в которой отражается и пушкинская эпоха, и сам Пушкин, и мы, и Россия...
Наталья ПОЧЕРНИНА.
P.S. Отдельное зрительское спасибо художнику Татьяне Видановой, создавшей сказочный образ «Метели», ассистенту режиссера по пластике Андрею Манохину за точное воплощение иронии и поэзии в пластико-хореографическом решении, артистам БГАДТ и учащимся театральной студии за многоголосный и живописный фон спектакля, солисту ансамбля «Рождество» Алёше Пирогову - за ангельский голос, поющий «Выхожу один я на дорогу...»
Газета «Смена», 2009 год.
27.12.2009, 2105 просмотров.
